Хрипя, фессалиец затрепыхался в мертвой хватке Персея. Лицо его налилось дурной кровью, зубы стучали. Персей тряс его, как ловчий пес — загнанную, полумертвую от усталости лису; ударил спиной об алтарь, чуть не выбив дух — лицом к лицу, словно намереваясь вцепиться в жертву зубами. Казалось, сын Златого Дождя взбесился. Рослый, дородный Меламп в его руках обратился грудой ветоши. Будь у взгляда когти, Меламп ослеп бы — глаза мучителя впились в глаза бывшего провидца, желая вырвать, выцарапать…
И все кончилось.
— Ты пошутил, — кивнул Персей. — Ну да, ты пошутил…
Меламп сполз к его ногам.
— Ш-ш… — подтвердил он. — Шутка.
За колоннадой храма возмущались аргивяне. Они рассчитывали на убийство. Где оселок, о который мы станем чесать языки? Когда убивают не тебя, сплетня слаще меда. И вот, нате вам — никакой радости.
— Ш-ш… — повторил Меламп. — Шрам.
— Какой шрам?
— У Бианта. У моего брата исчез шрам.
— Где?
— На ноге. Там, где нас разделяли, — в глотке Мелампа заклекотали журавли. Даже Персей не сразу понял, что это смех. — Я не змей, герой! Ты еще герой, а я уже не змей! Нас с братом никогда не разделяли! У Бианта нет шрама!
— Ты в своем уме?
— А ты?
Вместо ответа Персей стал изучать статуи — в храме их было три. Первая, вырезанная из кипариса, изображала мальчика лет пяти — пухлый шалун, украшенный козьими рожками, играл со змеями. Вторая, из кедра, являла взору женственного юношу, похожего на Кефала. В венке из плюща, юноша указывал тирсом на восток. Третья — на нее пошел старый дуб — воплощала Косматого в облике зрелого мужчины. Борода и волосы его были всклокочены, извиваясь кублом гадюк.
Вся троица стояла на низких постаментах из гранита.
— Ты уже бог? — вопрос был адресован юноше. — Или еще смертный?
Персей повернулся к ребенку:
— Бог? Нет?
Рука его метнулась к третьей статуе:
— Ты? Кто ты сейчас?
— Это имеет значение? — тихо спросил Меламп.
Персей вытащил из ножен кривой меч.
— Нет. Ты прав.
Во тьме, кипящей молниями — той, что заменила фессалийцу дар прозрения — полыхнул ярчайший перун. Тьма выцвела застиранной тканью. На бледном, как сосновая доска, фоне обозначились контуры — царапины от ржавого ножа. Меламп вгляделся, морщась. В затылке колыхалась густая, жаркая боль. Контуры пришли в движение — Персей, да, конечно же, Персей. Силуэт размазан между статуями; высверк клинка, кривое жало выносит приговор — катится вниз голова рогатого малыша, голова юноши прыгает лягушкой по каменному полу, летит прочь голова бородача…
Тьма надвинулась, и видение пропало. Персей стоял четвертой статуей — мраморной. Ладонь его лежала на рукояти, но меч вернулся в ножны. Головы трех Дионисов смотрели на героя, покоясь на местах, отведенных им скульптором. Меламп вздохнул: почудилось. Этого еще не хватало — кощунство в храме, на глазах возлюбленных земляков.
— Когда бог становится богом, — брови Персея сошлись на переносице, — в этот день рождается его прошлое. Что бы ни было на самом деле, правда не имеет значения.
— Кто тебе это сказал?
— Жена.
Меламп вспомнил, как его били об алтарь, и промолчал.
— Так бог или нет? Еще или уже? В любом случае не все потеряно. Я ведь помню: когда бог умирает, его прошлое рождается снова.
— Это то, о чем я думаю? — фессалиец указал на меч Персея.
— Мне оставили серп Крона[87]. Как залог клятвы.
— Он и впрямь…
— Да. Ему все равно, что резать. Он так стар, что не делает различий между тобой и Аполлоном. Мне следовало бы помнить об этом. Один раз я поддался милосердию, согласившись на твое предложение. И проиграл. Второго раза не будет. Я пощадил тебя, Меламп. Трясись от страха до конца твоих дней! Если у меня заболит живот — ты первый на подозрении, отравитель. Я знаю, зачем сохранил тебе жизнь. Но и Косматый сохранил мне жизнь! Там, в горах — помнишь? — он погнал тебя спасать Персея, своего лютого врага. Выходит, Косматый тоже знает, зачем я нужен ему живым. Богу требуется герой? Ничего, разберемся…
Меламп встал с колен.
— Что произошло между тобой, — спросил он, — и Медузой? Там, на западе?
— Это известно всем.
— Что было по возвращении с запада?
— Это известно всем.
— А на самом деле?
— Это известно всем, — в третий раз повторил Персей.
— Значит, об этом не знает никто. И ты еще хочешь понять Диониса? Узнать, какое оружие он принес с востока? Какими путями идет к цели? Ведь это известно всем, а значит, этого не знает никто…
Змейка-улыбка путалась в кудрявой бороде Мелампа. Последнее, что осталось от змеиной природы фессалийца.
— Ногу! Ногу хватай!
Не в силах усидеть на месте, Амфитрион вскочил со скамьи. Он весь дрожал от возбуждения. Внизу, на арене, сбывалась мечта — там сошлись два борца. Один, жилистый, с рыжей гривой волос, походил на льва. Другой, приземистый крепыш, — на медведя. Мускулистое тело «льва» блестело на солнце полированной бронзой. Масла на него не пожалели. «Медведя» тоже умастили перед схваткой. Но из-за курчавой поросли, которой борец был покрыт с ног до головы — точь-в-точь учитель Деметрий! — он не блестел.
Амфитрион желал победы медведю. Леохар, прыгающий рядом — льву.
— Ногу!
Презрев мудрый совет, медведь сгреб соперника в охапку. Сдавил могучими лапами, с утробным рыком рванул на себя и вверх. Лицо борца сделалось сизым от напряжения. Он громко пустил ветры, но никто не засмеялся — все ждали броска. Лев утратил опору, ноги его оторвались от земли…
— О-о! — взвыли трибуны.
Лапы медведя поехали на скользком от масла теле. Зато лев вцепился в противника — не отодрать! В итоге упали оба. Повозились, выясняя, чья ломит, вскочили — и закружили по арене, примериваясь, как лучше взять очередной захват.
Леохар выдохнул с облегчением.
— Я ж говорил, — буркнул Амфитрион. — Надо было ногу хватать.
— Это запрещено.
— Кем? Тобой?!
— Ну, хотят запретить. Чтоб за ноги вообще не хватали…
— Пускай сначала запретят. А пока можно — хватай да вали!
«Хорошо, что дедушка не убил ванакта, — в сотый раз порадовался мальчик. — От покойника что за польза? Один траур. И никаких тебе состязаний. Хотя… Могли б на тризне устроить. В честь умершего. Нет, вряд ли. Откуда честь, если тебя Персей прикончил? За предательство? Ехали б мы сейчас в Тиринф, злые как собаки…»
— Ы-ы-ы! — согласились трибуны.
Стадион бушевал с раннего утра. Сперва зрителей радовали бегуны, потом перешли к интереснейшему — к борьбе. Хотя на состязаниях все интересно! И кулачные бои, и пращники… Уж тут-то мальчик знал, кто его любимец — Кефал! Ну и, конечно, гонки на колесницах. Только атлеты-силачи — люди-горы, спорящие, кто поднимет самый тяжелый камень — оставляли Амфитриона равнодушным. А дискоболов он побаивался. Ну, как опять кого-нибудь зашибут?